Дончанам есть за что бороться

В последние недели августа на востоке Украины возрастало напряжение. Вопреки минским договоренностям обстрелы не только не прекращались. Многие из тех, кто следит за событиями в братской стране, стали всерьез опасаться повторения боевых действий, имевших место в прошлом году. И возник повод вспомнить трагические сообщения, приходившие из до этого малоизвестных большинству россиян городов Славянска, Снежного, Иловайска.

Наша собеседница Наталья (фамилию мы по ее просьбе не называем) еще год назад была жительницей Иловайска. Когда там начались бои, молодая женщина вместе с малолетней дочерью была вынуждена искать убежище в России. Сегодня она вспоминает, как все было.

– Наташа, прежде всего, расскажи немного о своем городе.

– Иловайск считается крупным железнодорожным узлом. Мы первыми от границы принимаем грузы из России. Железная дорога разделяет город на две части. В основном люди работали на железной дороге, была еще хорошая железнодорожная больница. Еще жили шахтеры – рядом, в пос. Широкое, была шахта, которую называли просто «35-я шахта». Кто-то работал в Донецке. От нас до него – всего полтора часа езды на автобусе. Если на своей машине, то можно было и за час доехать.

Украинская армия очень была заинтересована захватить Иловайск. Чтобы никакие грузы из России или в Россию не поступали. До начала боев в Иловайске проживало около 11 тысяч человек. В ходе обстрелов и боев было разрушено около 80% города. Многие жители, как и я, уехали. Из тех, кто там оставался, погибло до 70% населения. Когда бойцы ДНР освобождали территорию, то там, где до этого стояли украинские силовики, находили в завалах, в подвалах трупы людей – замученных и расстрелянных. Немало людей пропало без вести. Сейчас очень много объявлений в Интернете, в соцсетях – «пропал без вести», «разыскивается».

У одной моей знакомой, она жила вместе с папой, во время боев отец пропал. Она в это время находилась в Славянске. Потом ей говорили, что он служит в ДНР. Но она не знает ни части, ни где он находится. До сих пор он не объявился. Думаю, если бы отец был жив или, допустим, на свободе, то он хотя бы позвонил. Увиделся бы с дочерью, тем более что он один у нее остался. Но для нее, может быть, лучше – пусть так и считает, что служит в ДНР.

– Когда начались волнения в Киеве, как народ у вас к этому отнесся?

– Конечно, осуждали. Когда мы смотрели прямые эфиры с Майдана, то поражались – ведь там люди были под психотропными препаратами.

Одна женщина из Донецкой области ездила подрабатывать на Западную Украину, когда там начались митинги, еще до Киева. Готовила там, на митингах, была поваром. И когда приехала обратно, жаловалась, что голова болит, состояние плохое. Проверили кровь – и нашли там следы психотропного вещества. И в Киеве, думаю, такие препараты были в питании, в напитках.

Когда начались беспорядки в Киеве, стали кидать в милиционеров «коктейли Молотова», мы обсуждали, говорили: хотя бы одного-двух подстрелили, и все бы закончилось. Они бы все разбежались. Просто Янукович не захотел этого делать. Он не настолько жесток.

Иногда было просто смешно смотреть онлайн-трансляцию с Майдана. Помню, как-то показывали очередной митинг. Выступали какие-то лидеры. Один из них кричал: «Поджигайте шины, поджигайте!». А минуты через две на экране показывают толпу, горящие шины, бронированные машины тушат огонь. И в этот момент тот же лидер уже кричит: «Смотрите, они нас подожгли!». В общем, спектакль…

– А у вас было чувство, что это позже на вас перекинется?

– Конечно, нет. Мы жили в маленьком городке, к происходящему в Киеве отношения не имели, просто смотрели по телевизору и обсуждали… В конце марта – начале апреля прошлого года я ездила в Киев, там у меня родственники живут. Захожу с сестрой в магазин, она меня представляет – это моя сестра из Донбасса. В ответ говорят: «А что, вас еще там не перестреляли?». А я стою и думаю – почему нас должны перестрелять? Это у них здесь – Майдан, стрельба, а мы-то при чем? Буквально через месяц стало все понятно…

– То есть у вас в конце марта – начале апреля еще было спокойно?

– Да, в основном спокойно. Были разговоры о том, что будет референдум. 11 мая он прошел. Очень много жителей проголосовало. Такой активности не было даже на выборах президента. На референдуме почти все голосовали за образование ДНР. На одном из участков, помню, всего два человека было против. Это очень мало, если сравнить с тем количеством, которое проголосовало.

– Когда начались боевые действия, ты сразу уехала из Иловайска?

– Когда в Иловайске упал первый снаряд, это было как раз в то время, когда соседний город, Амвросиевку, захватили украинские войска. У нас на окраине был блок-пост, от украинского поста отделяло несколько километров. Они пытались наш блок-пост разбить, стреляли из «Градов». Также нам было слышно, как стреляли гаубицы, которые обстреливали Снежное, села поблизости от Амвросиевки. У нас на окраине есть райончик, называется в просторечии «Новые дома». Оттуда очень хорошо были слышны обстрелы. У нас дрожали стекла, стены.

Я переживала, что у моего ребенка что-то может случиться на нервной почве. Однажды мы проснулись в 4 утра, была гроза, очень сильный гром, а все подумали, что начался обстрел. Люди были в постоянном страхе, что сейчас что-то прилетит. Что сейчас ЭТО начнется и у нас.

После середины июля, точного числа не помню, я уехала в соседний город Харцызск. Иловайск находится в его подчинении. Мне с ребенком предложили жилье, сказали – живите, сколько хотите. Потом я решила снова выйти на работу, приехала в Иловайск. 28 июля, утром, встретилась со знакомой на автомойке, и тут началась стрельба из «Градов». Один раз, другой. Мы сначала подумали, что соседний город, Горловку, опять обстреливают. Там находится коксохимический завод, по нему часто стреляли. Потом услышали свист. Бросились врассыпную, я в одну сторону, знакомая – в другую...

Снаряд упал в 20 метрах от нас. Там как раз небольшой зеленый участок, посадки. От этого зеленого участка в другую сторону метрах в 20 находились одна за одной три автозаправки. Нам очень повезло, что снаряд не разорвался. Я до трех часов дня заикалась. На работу не вышла, уехала в Харцызск.

В августе начала собирать документы и готовиться к отъезду. Перевозила вещи в Иловайск, так как оттуда 40 минут – и граница. Можно было сесть на автобус и проехать через пропускной пункт Успенку. Но утром 7 августа мне позвонила бабушка, она оставалась в Иловайске, и сообщила, что с пяти утра у них обстрел из «Градов». Иловайск – не въездной…

Была такая особенность – перед тем как прилетал снаряд, за несколько минут, у нас у всех пропадала связь, мы никуда не могли дозвониться. После взрыва на какое-то время связь появлялась. Потом – опять... Может быть, таким образом украинские войска определяли, где больше людей находится?

– В России было куда ехать? В Великих Луках были родственники?

– Нет. Мы изначально знали, что есть лагерь для беженцев и туда можно уехать. Но определенности не было. Мы думали, что нас привезут в такой лагерь. Но нас, около 10 человек, привезли и разместили на железнодорожном вокзале в Ростове-на-Дону. Там было очень много людей. Инспекторы ФМС составляли списки, каждый день объявляли, по каким направлениям сколько человек могут уехать. Через два дня, когда подошла моя очередь, отправляли в Казань, Ижевск и Пермь. Я в итоге поехала в Пермь.

Поезд был полностью заполнен беженцами, около 700 человек. Когда приехали в Пермь, нас распределили в разные пункты временного размещения (ПВР). Для людей с детьми был оборудован один пункт, для тех, кто без детей, был создан другой.

Наш пункт располагался в маленьком городке Оханске. Нас там было более 200 человек, мы размещались в бывшем детском доме, который оборудовали под ПВР. Все условия были созданы – столовая, душ, ванные комнаты, туалеты, прачечная, были машинки для стирки белья, утюги для глажки. В спортивном зале проходили собрания, когда нас собирали что-то объяснить.

Там нам сделали документы. Первые дни был строжайший карантин – мы даже не имели права за ворота выйти. Нас полностью обследовали – на СПИД и другие болезни. И детей, и взрослых.

В ПВР нужно было определяться – либо ты в этой же области остаешься, ищешь себе работу и жилье (проживать постоянно в пункте нельзя), либо ищешь родственников и уезжаешь.

Люди постепенно разъезжались. Было очень тяжело. Одни из моих знакомых уехали во Владивосток, еще один мужчина с семьей и тремя детьми, знаю, уехал в Соликамск. Он был шахтером, и ему предложили работу на соляной шахте.

Когда ты определялся с местом дальнейшего жительства и работы, то писал коменданту ПВР заявление, чтобы выдали билет по такому-то направлению. Потом группировали людей, которые ехали в одном направлении. Я, например, написала заявление на Великие Луки, мне выписали билет на Питер.

Про Великие Луки я узнала от матери. У нас в ПВР был телефон, давали возможность позвонить и поговорить с родными, каждый день, но на очень короткое время. Так вот, мама мне сообщила, что мой дядя, он был в Ростовской области в лагере для беженцев, смог найти работу в Великих Луках и переехал сюда.

– У тебя в Иловайске кто-то остался?

– Именно в Иловайске до сих пор живут моя бабушка и младшая сестра. Родители – в Донецке. Мама работает, папа в ополчении ДНР. Был в очень тяжелых боях, в частности, защищал Саур-Могилу. Папа не хочет оставлять своих. Ему предлагали перебраться в Россию. Но он хочет довести все до конца. То есть до того времени, когда установится мир, и ДНР будет существовать в каких-то определенных границах, на определенных условиях. А если папа уедет, уедет кто-то другой, все уедут – кто тогда землю будет защищать? Украинская армия сразу все захватит – и вот вам, Америка, качайте сланцевый газ! А люди, которые здесь живут, могут уезжать. Не уедете – умрете, так как сланцевый газ вредит здоровью, и ничего живого там уже не будет. Это – тоже одна из причин, почему надо бороться.

– А вот те родственники, к которым ты ездила в Киев, – с ними отношения поддерживаете?

– Да, они все понимают, знают правду. Конечно, они не обсуждают это со всеми, потому что мнение большинства – совершенно противоположное. Большинство выступает за украинскую армию, считают, что они правы, так как украинское телевидение их сильно загипнотизировало, можно так сказать. На украинском телевидении нет ни капли правды.

– А на российских каналах – какой там процент правды?

– Там есть правда, но там не все говорят. Недоговаривают. Но там все-таки нет лжи.

– А что именно не договаривают?

– Допустим, о боях, о потерях, сколько погибло. Я знаю, например, что был бой, очень тяжелый, и что погибло или было ранено 10 человек. А российские каналы передают: бой был успешный, а про пострадавших не говорят. Упускают факты.

– То есть, они умалчивают о боевых потерях. А о сути происходящего – говорят правду?

– Да, остальное передают правильно. Может, оно и к лучшему, что не озвучивают точные цифры… Если будут говорить все точно, то не любой человек это выдержит. Очень тяжело воспринимать все это. Я поэтому в последнее время почти не смотрю новости, так как это отражается на психическом состоянии, очень переживаю…

Записал Константин ЗАВИСТОВСКИЙ